Цитирую целиком, поскольку важен мне и предмет высказывания, и его автор. А потом подумаю.
https://gertman.livejournal.com/261360.htmlВ преддверии выхода очередного выпуска проекта «География» — на этот раз, посвященного Венгрии, — мы решили опросить критиков, которые не специализирутся на венгерской словесности, но внимательно следят за ней. Ответы Дмитрия Бавильского, Кирилла Кобрина и Ольги Балла на вопросы о том, чем вызван их интерес к венгерской литературе, чем она выделяется на фоне остальных и имеет ли какие-то общие черты с русской — в материале «Прочтения».
[Предисловие от редакции]
https://prochtenie.org/geo/29510Ольга Балла*:<*обозвали "критик, редактор, писатель", но последнее точно не я, да и первое очень условно>
Отвлекаясь от личных мотивов моего интереса к венгерской словесности (которые могут быть коротко суммированы примерно так: я ее воспринимаю как послание, написанное мне — и мне тоже, в мои руки вложенное, но по небрежению в свое время не прочитанное), я бы сказала, что она интересна мне как важный вариант общеевропейской. Поскольку (отталкиваясь от реплики коллеги Бавильского) я не верю ни в поступательное восходящее развитие литератур (особенно всех — в одном общем направлении, в свете чего есть «преуспевающие» и «отстающие» в этом движении), ни даже в то, что у культурного пространства есть первостепенный качественный «центр» и второсортная «периферия», я бы назвала венгерскую словесность одной из точек интенсивности европейского мировосприятия. И эта интенсивность весьма высока.
Литература венгров, исключительнобогатая в формальном отношении (на мой взгляд, в этом отношении превосходящая русскую) интересна мне как смысловая (и эмоциональная) лаборатория с особенным устройством, как мощный смысловой аккумулятор. Разумеется, в силу специфики языка, чуждого окрестным народам (как сказал, на мой взгляд чудовищно — до несправедливости — преувеличивая, но, видимо, точно отражая общеевропейскую интуицию, коллега Кобрин, «язык, который никто не понимает, который почти невозможно выучить», — интересно, с чего люди вообще это взяли, поскольку венгерский язык обладает чрезвычайно логичной, ясной структурой — и в этом отношении, вы не поверите, существенно превосходит русский...) она «увернута» в себя: в нее входит — и на свой лад перерабатывается — множество глубоко и внимательно усвоенных влияний. Это литература с огромным кругозором (венгерские переводчики работают много, тщательно и качественно, дорастив тем самым свой язык до уровня всемирного, универсального по вмещаемым объемам. Одним из важнейших событий моей жизни, важнейшей школой восприятия был некогда Марсель Пруст в переводе Альберта Дьердьяи). Но мало что выбирается оттуда наружу. Венгерская словесность с ее сложной памятью, конечно, полна локальных, внутренних отсылок. «Они пишут книги для себя», как сказал один мой давний собеседник, — но это неправда. Эта литература, по моему разумению, недорасслышана своими соседями и собратьями по культурному пространству — именно в своей общечеловечности и универсальности, которая и не существует иначе, как в локальных вариантах.
В основном я читала и читаю венгерских поэтов, имеющих уже статус классиков: Эндре Ади (1877–1919), Аттилу Йожефа (1905–1937), Михая Бабича (1883–1941), Дежё Костолани (1885–1936), Фридьеша Каринти (1887–1938), Миклоша Радноти (1909–1944), Лёринца Сабо (1900–1957), Яноша Пилинского (1921–1981), Шандора Вёреша (1913–1989). И Шандора Петефи (1823–1849), разумеется. Недавно, благодаря живущей в Венгрии переводчице Майе Цесарской, перечитала читанный в юности роман Антала Серба (1901–1945) «Путник и лунный свет», сравнив его со сделанным ею русским переводом (по-моему, точным и живым), — но это первая половина XX века. Из прозаиков я бы назвала Шандора Мараи (1900–1989) с его, прежде всего, огромным дневником, который он писал всю жизнь (он мне очень родствен в жанровом отношении, таким образом). Стоит назвать и литературоведа, эссеиста, прозаика и поэта Агнеш Немеш Надь (1922–1991). Вообще же на современников мне раскрыли глаза в последние годы русские переводчики: великий роман Петера Надаша «Книга воспоминаний» впервые попал в мои руки в блистательном, на мой взгляд, переводе Вячеслава Середы, — как и не менее великий роман Ласло Краснахоркаи «Сатанинское танго», как и — несколькими годами раньше — «Harmonia caelestis» и «Исправленное издание» Петера Эстерхази.
На вопрос, «чем выделяется венгерская словесность на фоне других европейских?», я — никогда не сравнивая ее подробно с другими европейскими и не имея соответствующих компетенций — рискнула бы тем не менее ответить: глубиной, интенсивностью, пристальностью внимания к миру и внешнему, и внутреннему (русские читатели могут это оценить по двум почти наугад выбранным — и прекрасно переведенным образцам: по «Книге воспоминаний» и «Сатанинскому танго» с их медленным, осязаемым временем), восприимчивостью к трагическим аспектам жизни. И это ответ еще на один вопрос — о сходстве ее с русской литературой: горечь и рефлексия. Только, по моему пристрастному чувству, венгры безутешнее и беспощаднее. Люблю именно за это.
29.08.2018.
